Августа Миклашевская — последняя любовь Сергея Есенина

23.09.2020 2:55

Августа Миклашевская — последняя любовь Сергея Есенина

«Красоты непомерной», — так говорили о Гуте Миклашевской. Ее узнавали на улицах по фотографиям, фотографии хорошо продавались. И необычное имя ей очень подходило…

Есенинские чтения в литературном клубе «Прикосновение» библиотеки «Фолиант» МБУК «Библиотеки Тольятти».

В начале 1920-х почти все литературно-театральные люди истово играли в придуманную жизнь. Знали, что прошедшее безвозвратно ушло, а как жить в новой России, они не представляли. Про поэта Сергея Есенина (3.10.1895-28.12.1925) кто-то заметил, что он играл особенно эффектно свою жизнь, «по старинке, нутром, как во времена Мочалова». Но актриса московского Камерного театра Августа Миклашевская (11.01.1891 — 30.06.1977) свою жизнь не играла… Именно она, эта высокая, статная молодая женщина была последней любовью известного поэта.

1 октября 2020 года, в преддверии 125-тилетия со дня рождения Сергея Есенина в литературном клубе «Прикосновение» библиотеки «Фолиант» состоится литературное рандеву. Называться оно будет просто: «Сергей Есенин и Августа Миклашевская. Последняя любовь хулигана».

В ходе встречи члены клуба смогут чуть ближе прикоснуться к истории любви двух неординарных людей, посмотрят документальный фильм «Сергей Есенин и Августа Миклашевская»… В исполнении тольяттинского поэта Александра Воронцова послушают художественное чтение стихотворений Есенина из цикла «Любовь хулигана». Все семь стихотворений, вошедшие в цикл, были посвящены Августе Миклашевской.

Итак.

Провинциалка

«Красоты непомерной», — так говорили о Гуте Миклашевской. Ее узнавали на улицах по фотографиям, фотографии хорошо продавались. И необычное имя ей очень подходило.

В 1922 году Августе хотелось забраться на колокольню храма и с его огромной высоты прокричать на всю Москву: «Теперь я буду счастлива!» Мечта, казалось, давно утраченная, вдруг ожила и поманила за собой. Она любила, была беременна и благодаря своему бывшему мужу, надежному и преданному Ивану Миклашевскому, имела свое жилье!

Только одному ему ведомым путем Иван добыл ордер на две комнаты в престижной квартире в тихом центре Москвы, там, где раньше селились дворянские семьи и богатые промышленники.

Августа знала, что она никогда не сможет отблагодарить его. Разве что прославить его фамилию, под которой она уже почти десять лет была известна «всей Москве». Иван один умел без слов понимать ее и всегда понимал.

Родилась Августа 11 января 1891 года в Ростове-на-Дону, в большой дворянской семье. Вышла замуж за Ивана Миклашевского. Только ради нее, чтобы она не зачахла в провинции, они переехали в Москву. И Гутя стала учиться в театральной школе Шора.

Из театральной школы ее чуть не выгнали — провинциалка оказалась слишком застенчива. Чтобы преодолеть себя, пошла «показываться» по театрам. И 1 сентября 1915 года Августа, 24-летняя замужняя провинциальная барышня, была принята в Камерный театр.

На тот момент она еще ничего не умела. Но сразу, как по взмаху волшебной палочки, началась совсем другая жизнь. Каждый день до позднего вечера она проводила в театре. Иван куда-то уехал. Гутя говорила, что ее муж «в «длительной командировке». Иногда думала: «Да был ли у меня на самом деле муж?»

«Ребенок будет только моим!»

Партнером Августы в танцах стал Лев Лащилин, известный балетмейстер из Большого театра, солист дягилевской труппы, ставивший у Таирова танцевальные номера. Августа сама его выбрала как партнера — по росту. А потом смертельно влюбилась, и остатки здравого смысла покинули ее окончательно — Лев Александрович Лащилин был давно и благополучно женат.

И вот теперь Лащилин все свободное время проводил с Августой. Начинался новый сезон, до октябрьского переворота оставалось месяца два. И Гутя решилась — попросить. Нет, не замуж — гордость не позволила.

— Как-то я сказала Лащилину, что хочу иметь ребенка. Его ребенка, а не вообще…

Никогда и никому Гутя не объясняла этого своего желания. Лащилин не спорил, только заметил, что ей будет трудно с ребенком.

— Тебя это не должно касаться. Ребенок станет только моим, — пообещала она.

В тот октябрьский день, когда в газетах написали о заварушке в Петрограде, они отмечали в саду «Эрмитаж» исполнение ее желания. Дальнейшее известно — революция докатилась до Москвы, но театры по-прежнему были пока полны. Гутина беременность еще не стала заметной, и на Рождество Лащилин, человек, которого она любила больше всего на свете, подарил ей чужое золотое кольцо с бриллиантом…

Так начиналась другая жизнь…

Покушение

…Первое Рождество после октябрьского переворота было для Гути особенным. Через две недели после Рождества в ее маленькую комнату на шестом этаже на Второй Мещанской улице ворвалась женщина с безумными глазами и потребовала избавиться от ребенка. Это была жена Лащилина.

— Как вы можете здесь целоваться, — кричала безумная, — когда я весь пол проплакала перед иконами?

Она кричала долго: то требовала признаться, что Гутин ребенок не от него, то вернуть свое кольцо — и Гутя отдала. А потом один за другим раздались три выстрела. Две пули попали в беременную Гутю. Закрывая живот руками, она думала только об одном — как спасти ребенка, не дать его убить. Прибежали соседи, но безумная скрылась через черный ход.

Иван Миклашевский как раз вошел в парадное, и швейцар встретил его словами:

— А у нас Августу Леонидовну пристрелили…

И словно сцена из фильма — Августа, вся в крови, лежит на кровати, Иван в тулупе рыдает у изголовья. Одна пуля задела грудь, другая застряла в кисти руки. На извозчике Иван отвез ее больницу, пули вынули.

Потом приходил перепуганный Лев Лащилин, заламывал руки, приговаривал:

— Я знал, знал, что ее надо опасаться.

Августа отвечала:

— Ведь это ты знал, а не я.

Безумная женщина приходила извиняться, рвалась ухаживать за Августой. Иван выставил ее, сказав на прощание:

— Если с Августой или ее ребенком что-то случится, хотя бы без вашего участия в этом, если даже трамвай или машина задавит, или камень свалится ей на голову, я Вас убью, а Вашего мужа буду резать на кусочки.

С той поры в душе Августы надолго поселился страх — не за себя, за ребенка. Этот страх имел перекошенное лицо и горящие безумием глаза. Даже в самые тихие минуты казалось — вдруг распахнется дверь, и из темноты раздадутся выстрелы.

Два мужа, два отца…

За три дня до родов Лащилин уехал на рыбалку. Иван Миклашевский отвез Гутю в частный платный роддом, оплатил все расходы. Родился сын, по законам жанра точная копия своего отца — Льва Лащилина. Счастливое известие рыбаку принес Иван Миклашевский:

— Имейте в виду, Августа такой человек, которого обманывать нельзя. Если вы ее не любите, лучше всего сказать об этом сейчас.

В общем, довел Лащилина до слез, пока тот не сказал:

— Люблю, люблю.

— Ах, любите? Ну, поздравляю вас с сыном. Пошли к ней.

И привел его в родильный дом. Августе же Иван сказал:

— Как ты хочешь, так его и назовем. Если хочешь, будет моим.

Она не хотела. Сама выбрала сыну имя, отчество и фамилию. Получился Игорь Львович Миклашевский. Никто не возражал.

О личной жизни актрисы знала вся Москва. Анатолий Мариенгоф, муж другой актрисы — Анны Никритиной и ближайший друг Сергея Есенина, заметил как-то:

— У Миклашевской был муж или кто-то вроде мужа — «приходящий», как говорили тогда. Она любила его — этого лысеющего профессионального танцора. Различие между приходящей домработницей и приходящим мужем в том, что домработница является на службу ежедневно, а приходящий муж — раза два в неделю.

Самообман

Есенин впервые увидел Миклашевскую в 1921 году в спектакле Камерного театра «Принцесса Брамбилла» и взахлеб советовал своим друзьям:

— Нужно! Необходимо! Непременно посмотрите! Красочно, празднично! То самое, чем должно быть театральное зрелище!

В это время у него начинался бурный роман с Айседорой Дункан. В начале 1922 года они надолго уезжали за границу.

Камерный театр с его лучшими спектаклями тоже позвали в Европу — по городам Германии и Франции. Таиров обещал, что сын Игорь может поехать с Гутей, но что-то не сложилось.

— Вы едете, но без сына, — решение Таирова обсуждению не подлежало. — Будете ему посылать в Москву пайки.

Миклашевская сорвалась:

— А с кем и что будет делать мой сын от пайка до пайка?

Встала и ушла, не дождавшись ответа. Игорю было четыре с половиной года.

«Приходящий» ее утешил — в том смысле, что ничего интересного в этом Париже нет. Он бывал и знает. Грязь, шум и бестолковщина. И не кривил душой — так же он ответил Сергею Дягилеву и отказался участвовать в его последних сезонах. Тогда Лащилин предпочел уехать на север — на рыбалку.

Самообман Гути постепенно рассеивался, душа застывала. Потухли когда-то светящиеся глаза. Все, кроме сына, стало как-то безразлично, и просить уже было не о чем. Загоралась она только на сцене. Осталась непроходящая благодарность Ивану, который всего-то год назад перевез ее с сыном на Малую Никитскую, обставил новое жилье дорогой мебелью и, главное, оставил ее одну.

Кстати, после развода с Августой Иван Сергеевич Миклашевский женился на её младшей сестре, 25-летней Тамаре.

А у августы в одночасье все порушилось. Она теряла свои роли и театр, без которого не представляла жизни. Но никого ни о чем просить не собиралась. В театральной Москве сплетничали, Мариенгоф сплетню записал, а может, сам и выдумал: «С Таировым поссорилась из-за своего танцора. Не желая на целый год расставаться с ним, она наотрез отказалась ехать в гастрольную поездку за границу».

Таиров принял это как личное оскорбление.

— Возмутительно! — говорил он. — Променяла Камерный театр на любовь к какому-то танцору!

Августа Миклашевская устроилась в московский театр «Нерыдай». По сути, он был ночным кафе-кабаре, где не было границы между залом и сценой. Приглашались вполне приличные исполнители, но публика казалась Гуте отвратительной. Она все-таки была Принцессой, актрисой Камерного театра «без содержания».

Из Америки Есенин писал Мариенгофу:

«В голове у меня одна Москва и Москва. Даже стыдно, что так по-чеховски. Сегодня в американской газете видал очень большую статью о Камерном театре с фотографией. Что там написано, не знаю, так как не желаю говорить на этом проклятом английском языке».

Но не останься Гутя в Москве — не произошло бы в ее жизни самого главного события.

Первая встреча

Есенин вернулся из-за границы вместе с Айседорой Дункан 3 августа 1923 года. Их отношения безвозвратно заканчивались. Доподлинно известно, что впервые он встретил Миклашевскую в начале августа на Тверском бульваре, напротив Камерного театра, ныне Театра им. Пушкина.

Гутя, Мариенгоф и его жена Никритина с новорожденным сыном в детской коляске прогуливались по Тверскому. Есенин, бледный, сосредоточенный, почти налетел на них, сказал:

— Иду мыть голову. Вызывают в Кремль.

На Августу он почти не взглянул. «Мыть голову» у Есенина означало — идти к парикмахеру.

Ему было 27 лет, Августе – 32. Августа, «женщина с прошлым», пребывала в расцвете, в своем лучшем возрасте. Но Есенин действительно ее не заметил, так был захвачен предстоящей встречей с Троцким.

Новая встреча произошла на том же месте, примерно 10 августа.

«Что-то жуткое в сердце врезалось от пожатья твоей руки», — это из черновика самого первого стихотворения, посвященного Августе. Здесь ключевое слово — «врезалось». Есенин эти строки не сохранил, переписал, и получилось «Заметался пожар голубой…»

Заметался пожар голубой,

Позабылись родимые дали.

В первый раз я запел про любовь,

В первый раз отрекаюсь скандалить.

Был я весь — как запущенный сад,

Был на женщин и зелие падкий.

Разонравилось пить и плясать

И терять свою жизнь без оглядки.

Мне бы только смотреть на тебя,

Видеть глаз злато-карий омут,

И чтоб, прошлое не любя,

Ты уйти не смогла к другому.

Поступь нежная, легкий стан,

Если б знала ты сердцем упорным,

Как умеет любить хулиган,

Как умеет он быть покорным.

Я б навеки забыл кабаки

И стихи бы писать забросил,

Только б тонко касаться руки

И волос твоих цветом в осень.

Я б навеки пошел за тобой

Хоть в свои, хоть в чужие дали…

В первый раз я запел про любовь,

В первый раз отрекаюсь скандалить.

На другой день после встречи он читал стихотворение другу Толе, а вечером в ресторане — Августе. В этих двадцати четырех строках есть все — «глаз злато-карий омут», волосы «цветом в осень», «поступь нежная, легкий стан», а еще заклинание: «и чтоб прошлое не любя, ты уйти не смогла к другому».

К середине августа Москва вовсю бурлила:

— Мартышка (такое прозвище было у Никритиной) уже пристраивает в невесты к Есенину свою подругу Августу Миклашевскую. Актрису из Камерного. Записную красавицу.

А поэт уже читал на публике новый цикл «Любовь хулигана» и объявлял — «Посвящается Августе Миклашевской». Впоследствии этот цикл, состоящий из семи стихотворений, был высоко оценен критикой. В нем звучит сожаление о погубленной молодости и тоска по деревне, по дому, по детству. Все это сплелись с третьим лейтмотивом – любовным. В результате, получились стихи совершенно необычные, даже для Есенина — нежные, грустные, задушевные.

Ты такая ж простая, как все,

Как сто тысяч других в России.

Знаешь ты одинокий рассвет,

Знаешь холод осени синий.

По-смешному я сердцем влип,

Я по-глупому мысли занял.

Твой иконный и строгий лик

По часовням висел в рязанях.

Я на эти иконы плевал,

Чтил я грубость и крик в повесе,

А теперь вдруг растут слова

Самых нежных и кротких песен.

Не хочу я лететь в зенит,

Слишком многое телу надо.

Что ж так имя твое звенит,

Словно августовская прохлада?

Я не нищий, ни жалок, ни мал

И умею расслышать за пылом:

С детства нравиться я понимал

Кобелям да степным кобылам.

Потому и себя не сберег

Для тебя, для нее и для этой.

Невеселого счастья залог —

Сумасшедшее сердце поэта.

Потому и грущу, осев,

Словно в листья, в глаза косые…

Ты такая ж простая, как все,

Как сто тысяч других в России.

«Я буду писать Вам стихи…»

Они встречались каждый день — целый месяц. Август незаметно перешел в сентябрь. Бродили по Москве, ездили за город и подолгу гуляли. Августа писала в своем дневнике: «Была ранняя золотая осень. Под ногами шуршали желтые листья… «Я с вами как гимназист…» — тихо с удивлением говорил мне Есенин и улыбался. … Он мог часами сидеть смирно возле меня».

Ее комнаты на Малой Никитской были похожи на рощу из астр и хризантем, которые он постоянно приносил. Однажды в присутствии Мариенгофа сказал:

— Я буду писать Вам стихи.

Мариенгоф рассмеялся:

— Такие же похабные, как Дункан?

— Нет, ей я буду писать нежные…

В октябре, в день своего рождения, он приехал в кафе в крылатке и широком цилиндре — такой же носил Пушкин. Взяв Августу под руку, тихо спросил:

— Это очень смешно? Но мне так хотелось хоть чем-нибудь быть на него похожим.

Толпа гостей — званых и незваных — жаждала поздравить первого поэта Советской России. Но Гутя всем объявила:

— Пить вместо Сергея буду я.

И все стали чокаться с ней, а Есенин оставался трезвым и весь вечер помогал ей незаметно выливать вино.

Пускай ты выпита другим,

Но мне осталось, мне осталось

Твоих волос стеклянный дым

И глаз осенняя усталость.

О, возраст осени! Он мне

Дороже юности и лета.

Ты стала нравиться вдвойне

Воображению поэта.

Я сердцем никогда не лгу

И потому на голос чванства

Бестрепетно сказать могу,

Что я прощаюсь с хулиганством.

Пора расстаться с озорной

И непокорною отвагой.

Уж сердце напилось иной,

Кровь отрезвляющею брагой.

И мне в окошко постучал

Сентябрь багряной веткой ивы,

Чтоб я готов был и встречал

Его приход неприхотливый.

Теперь со многим я мирюсь

Без принужденья, без утраты.

Иною кажется мне Русь,

Иными кладбища и хаты.

Прозрачно я смотрю вокруг

И вижу, там ли, здесь ли, где-то ль,

Что ты одна, сестра и друг,

Могла быть спутницей поэта.

Что я одной тебе бы мог,

Воспитываясь в постоянстве,

Пропеть о сумерках дорог

И уходящем хулиганстве.

Теперь они стали чаще встречаться в кафе и ресторанах — осень заканчивалась.

Игра в придуманную жизнь

Два самых первых стихотворения — «Заметался пожар голубой…» и «Ты такая ж простая, как все…» впервые были напечатаны в журнале «Красная Нива» в середине октября 1923 года.

Айседора Дункан, сократив свои гастроли в Крыму, возвращалась в Москву. Ее помощник Илья Шнейдер принес ей этот номер в вагон. Услышав перевод, она воскликнула:

— Это он мне написал!

— Айседора, дорогая,- рассмеялся Шнейдер, — ты такая ж простая, как все, как сто тысяч других в России…- ну это точно не про вас!

С этим номером журнала в руках Есенин ждал Августу в кафе. Она опоздала на час, а когда пришла, он впервые при ней был пьян. Торжественно преподнес ей журнал. За соседним столом о них что-то сказали. К всеобщему удовольствию окружающих, начался скандал. Есенин кричал и, как казалось Августе, «пьянел с каждым выкриком». Совместными усилиями его увезли.

«Я была очень расстроена, — записала августа в дневнике.- Есенин спал, а я сидела над ним и плакала. Мариенгоф «утешал» меня: «Эх Вы, гимназистка! Вообразили, что сможете его переделать! Это ему не нужно! От Вас он все равно побежит к проститутке!»

По Москве поползли слухи об их шуточной помолвке в «Стойле Пегаса», на которой присутствовала вся имажинистская братия. Долго гуляли и поздравляли «молодых». Августа же думала: «Ни к чему все это. Вот придет Лев Александрович на Малую Никитскую, а меня дома нет». Погуляли и разошлись.

Однажды вечером у соседа Августы, молодого режиссера Фореггера, гостил Маяковский. Напросился к Августе позвонить по телефону:

— Вы Миклашевская? Встаньте, я хочу посмотреть на вас.

Обычная женщина поставила бы наглеца на место. Актриса же спокойно встала. Так они и стояли молча.

— Да…- протянул Маяковский.

К телефону он не подошел.

…Камерный театр вернулся в Москву, но ни в назначенных репетициях, ни в спектаклях актрисы Миклашевской не значилось. Свое заявление об уходе Августа передала через секретаря, встречаться с Таировым и упрашивать его не пожелала.

Есенин хотел устроить Августу в театр к Мейерхольду — явился к нему и прямо с порога заявил:

— Если не примешь Миклашевскую, буду бить.

Тот был не против. На встречу к Мейерхольду Августа не пошла, не захотела. Может, представила себя на одной сцене с Зинаидой Райх, бывшей женой Есенина?

Ее вызвали в Наркомпрос к Луначарскому, он предлагал в три дня вернуть ее в Камерный театр. Августа отказалась:

— Я могла вернуться в театр, только если бы этого захотел сам Таиров.

Как-то в кафе, где теперь изредка встречались Есенин и Августа, зашел Лащилин. Компания была шумная, театральная, все «приходящего» знали и пригласили к столу. Есенин встал и вышел. Вскоре вернулся с огромным букетом. Молча положил цветы Августе на колени, приподнял шляпу и ушел. Просто еще один поклонник принцессы. Никаких сцен, никакой ревности. И со стороны Лащилина — тоже.

Мне грустно на тебя смотреть,

Какая боль, какая жалость!

Знать, только ивовая медь

Нам в сентябре с тобой осталась.

Чужие губы разнесли

Твое тепло и трепет тела.

Как будто дождик моросит

С души, немного омертвелой.

Ну что ж! Я не боюсь его.

Иная радость мне открылась.

Ведь не осталось ничего,

Как только желтый тлен и сырость.

Ведь и себя я не сберег

Для тихой жизни, для улыбок.

Так мало пройдено дорог,

Так много сделано ошибок.

Смешная жизнь, смешной разлад.

Так было и так будет после.

Как кладбище, усеян сад

В берез изглоданные кости.

Вот так же отцветем и мы

И отшумим, как гости сада…

Коль нет цветов среди зимы,

Так и грустить о них не надо.

«Прожил с вами уже всю нашу жизнь…»

С Есениным они стали встречаться реже. Поэт долго лежал в больнице с поврежденной рукой, по делам уезжал из Москвы. Однажды, проезжая на извозчике, увидел Августу. Соскочил, подбежал и произнес:

— Прожил с Вами уже всю нашу жизнь. Написал последнее стихотворение.

Целиком прочитал ей «Вечер черные брови насупил…» — о том, как «текла былая наша жизнь, что былой не была».

Вечер черные брови насупил.

Чьи-то кони стоят у двора.

Не вчера ли я молодость пропил?

Разлюбил ли тебя не вчера?

Не храпи, запоздалая тройка!

Наша жизнь пронеслась без следа.

Может, завтра больничная койка

Упокоит меня навсегда.

Может, завтра совсем по-другому

Я уйду, исцеленный навек,

Слушать песни дождей и черемух,

Чем здоровый живет человек.

Позабуду я мрачные силы,

Что терзали меня, губя.

Облик ласковый! Облик милый!

Лишь одну не забуду тебя.

Пусть я буду любить другую,

Но и с нею, с любимой, с другой,

Расскажу про тебя, дорогую,

Что когда-то я звал дорогой.

Расскажу, как текла былая

Наша жизнь, что былой не была…

Голова ль ты моя удалая,

До чего ж ты меня довела?

Прожил жизнь? Нет. Прощался? Тоже нет. Может, прав был друг Толя: жизнь была придуманной, но стихи — настоящими.

Айседора, уже расставшаяся с Есениным, не могла остаться безразличной к этой «былой жизни». Узнав, что Миклашевская встречает новый 1924 год в актерской компании, тут же напросилась в гости. Августа записала в дневнике:

«Я впервые увидела Дункан близко. Это была очень крупная женщина, хорошо сохранившаяся. Я, сама высокая, смотрела на нее снизу вверх. Своим неестественным, театральным видом она поразила меня. На ней был прозрачный хитон, бледно-зеленый, с золотыми кружевами, опоясанный золотым шнуром, с золотыми кистями, и на ногах золотые сандалии и кружевные чулки. На голове — зеленая чалма с разноцветными камнями. На плечах не то плащ, не то ротонда бархатная, зеленая, опушенная горностаем. Не женщина, а какой-то очень театральный король.

Она смотрела на меня и говорила: «Ти отнял у меня мой муш!» У нее был очаровательный, очень мягкий акцент. Села она рядом со мной и все время сбоку посматривала на меня: «Красиф? Нет, не ошень красиф. Ну, нос красиф. У меня тоже нос красиф. Приходить ко мне на чай, а я вам в чашку яд положу, — мило улыбалась она мне».

Похожая история, только с револьверными выстрелами, в жизни Августы уже случилась. Сейчас она не боялась — некого и не за что было бояться. Айседора — в образе, тоже играет свою жизнь.

— Есенин в больнице, Вы должны носить ему фрукты, цветы!- говорила Айседора.

И вдруг неожиданно сорвала с головы чалму:

— Произвел впечатлень на Миклашевскую, теперь можно бросить.

И чалма, и плащ полетели в угол. После этого она стала проще, оживленнее:

— Вся Европа знайт, что Есенин мой муш, и первый раз запел про любоф вам? Нет, это мне! Есть плохой стихотворень «Ты простая, как фсе» — это вам!»

И опять:

— Нет, не очень красиф!

Болтала она много, то пела «Интернационал», то «Боже, царя храни», и все как будто шутя. Уже давно пора было уходить, но Дункан не хотела. Стало светать, потушили электричество. Серый тусклый свет все изменил. Айседора сидела осунувшаяся, постаревшая и очень жалкая.

— Я не хочу уходить, мне некуда уходить. У меня никого нет. Я одна…

Августа не была одна, у нее рос сын — смысл ее подлинной, невыдуманной жизни.

Есенин уже нечасто навещал ее.

Ты прохладой меня не мучай

И не спрашивай, сколько мне лет.

Одержимый тяжелой падучей,

Я душой стал, как желтый скелет.

Было время, когда из предместья

Я мечтал по-мальчишески — в дым,

Что я буду богат и известен

И что всеми я буду любим.

Да! Богат я, богат с излишком.

Был цилиндр, а теперь его нет.

Лишь осталась одна манишка

С модной парой избитых штиблет.

И известность моя не хуже,

От Москвы по парижскую рвань

Мое имя наводит ужас,

Как заборная, громкая брань.

И любовь, не забавное ль дело?

Ты целуешь, а губы как жесть.

Знаю, чувство мое перезрело,

А твое не сумеет расцвесть.

Мне пока горевать еще рано,

Ну, а если есть грусть — не беда!

Золотей твоих кос по курганам

Молодая шумит лебеда.

Я хотел бы опять в ту местность,

Чтоб под шум молодой лебеды

Утонуть навсегда в неизвестность

И мечтать по-мальчишески — в дым.

Но мечтать о другом, о новом,

Непонятном земле и траве,

Что не выразить сердцу словом

И не знает назвать человек.

Как-то поэт пришел на Малую Никитскую рано утром, измученный, больной. Сказал, что его посылают в Италию лечиться.

— Поедемте со мной. Я поеду, если Вы поедете.

Привел ее в цветочный магазин, купил огромную корзину хризантем, отвез домой, извинился и ушел неизвестно куда. Что это было, опять все придумал? Но Августа поняла, что у Сергея все плохо, надо его спасать, что-то почувствовала. Просила Лащилина — второй раз в своей жизни просила — забрать Игоря на год и отпустить ее в Италию. В ответ услышала — бывал он в той Италии, делать там совсем нечего.

Прощание

В ноябре 1925 года Есенин зашел к Августе домой. Августа сидела у кровати больного сына, читала ему книжку. Есенин зашептал:

— Я не буду мешать…

Сел в кресло и долго молча сидел, потом встал, подошел к ним.

— Вот все, что мне нужно, — сказал шепотом и пошел. В дверях остановился:

— Я ложусь в больницу, приходите ко мне.

Августа в больницу не ходила, думала: там будет Софья Толстая, его последняя жена. Больше они не встречались. Через много лет Августа узнала, что было еще одно, последнее стихотворение, посвященное ей:

Я помню, любимая, помню

Сиянье твоих волос.

Не радостно и не легко мне

Покинуть тебя привелось…

Это было его прощанием.

Августа пережила Есенина на 52 года и умерла в 1977 году в возрасте 86 лет. Всю жизнь она чувствовала свою вину за то, что не сумела его спасти. Когда ее просили рассказать об их отношениях, отвечала, что ей рассказывать нечего, что Есенин в стихах уже все рассказал.

Из похорон Есенина пытались сотворить нечто символическое. Из Дома печати по Никитскому бульвару, мимо церкви Большого Вознесения и Никитских улиц многолюдная процессия дошла до конца Тверского бульвара, где тогда стоял памятник Пушкину. Сделали три круга вокруг памятника, пошли обратно по Тверскому и остановились напротив Камерного театра. На этом самом месте, где они впервые повстречались, Августа и простилась с ним.

Теперь здесь стоит памятник Есенину и еще далекой ранней осени, навсегда связавшей поэта и принцессу.

Россинская Светлана Владимировна, гл. библиотекарь библиотеки «Фолиант» МБУК «Библиотеки Тольятти»

Источник