Пн
Вт
Ср
Чт
Пт
Сб
Вс

Зачем вообще он женился на Ольге Суок, если всегда любил ее сестру — Симу?

02.10.2021 15:05

Юрий Карлович Олеша (1899-1960) — русский советский писатель, прозаик и поэт, драматург и сатирик, автор книг «Три толстяка», «Ни дня без строчки», «Зависть».

В советское время Олеша работал журналистом в газете «Гудок» и писал под псевдонимом «Зубило».

Давайте вместе попробуем понять, почему современники считали Олешу странным, несносным человеком с неуживчивым характером.

Так, например, Юрий Карлович запросто мог огорошить собеседника, с упоением пересказывающего литературные сплетни и интересующегося его мнением, таким ответом:

— Прошу прощения, милейший, но меня нисколько не волнуют такие значительные, на ваш взгляд, события.

Обедая в ресторане, своими необыкновенными комплиментами Олеша мог довести официантку до слез: «У вас волосы цвета осенних кленов» или «А говорил ли вам кто-нибудь, что на ваших часах время остановилось, для того чтобы любоваться вами?»

Но при этом на фразу, сказанную женой, Ольгой Густавовной Суок, например, о том, что ей в голову пришла какая-то мысль, тут же едко спрашивал: «И как ей там, в пустом, темном и холодном помещении?»

Почему Юрий Карлович терпеть не мог семейных обедов, на которые его жена приглашала своих сестер Лиду и Симу? Зачем занимал деньги у Симы Суок, а потом презирал и ненавидел себя за эти унизительные походы? Зачем вообще женился на Ольге Суок, если всю жизнь любил ее сестру — Симу? Почему не эмигрировал вместе с родителями в Польшу из голодной и холодной России? И всегда ли злой язык означает злое сердце?

Пан круль Елей Перший

Поэт Ярослав Смеляков искренне восхищался Олешей, очень хвалил его роман «Зависть» и просил раскрыть секрет, как писателю удается быть любимцем дам.

В таких случая Юрий Карлович, красивым жестом отставив руку с зажженной папиросой в сторону и чуть выше подняв безупречной лепки голову с густой седой шевелюрой, не без гордости говорил:

— Все дело — в крови! Я ведь вполне мог бы быть польским королем, и звали бы меня «пан круль Елей Перший». К тому же охмурять женщин меня учил настоящий мастер жанра — Миша Зощенко. Всех секретов я вам, конечно, не раскрою, но его главный урок звучал так «Вы, Юра, слишком высоко силки ставите. А птички… они пониже летают».

Как только случался приличный гонорар, Олеша приглашал жену в ресторан, а потом, возвращаясь домой, с молчаливого одобрения мужа, Ольга Густавовна бросала красные тридцатирублевые купюры в открытые форточки подвальных и полуподвальных квартир: Олеше хотелось хоть на миг почувствовать себя настоящим волшебником.

«Ты пьешь для того, чтобы выпасть из реальной жизни»

Как-то раз жена решила пригласить своих сестер на семейный обед. Назначенный вечер среды неумолимо надвигался. «Наверное, так надвигается старость…» — тут же нашел сравнение Олеша и горько усмехнулся.

С утра в доме царила суета, и Юрий Карлович счел за благо ретироваться на свое «рабочее место» — так он называл излюбленный столик у окна в кафе «Националь». А говоря проще — сбежал! Сидя в любимом углу, как обычно, заказал кофе с коньяком и открыл блокнот. Что-то не писалось, и он прекрасно понимал почему. Причину «неписания» звали Сима Суок.

Неужели он снова увидит ее? Сколько же они не виделись? Месяца три уж прошло. Тогда, в январе, с деньгами было совсем плохо, и Олеша, крепко выпив для храбрости, отправился к ней…

Как он презирал и ненавидел себя за эти унизительные походы! Но факт оставался фактом: из всех знакомых только Сима могла дать значительную сумму, не рассчитывая на возврат. Олеша поежился, вспомнив, как навстречу вышел ее муж — «прижизненный классик» Виктор Шкловский и, едва кивнув в знак приветствия, скрылся в своем роскошном кабинете.

Тогда, вдохнув запах многодневного перегара, Сима поморщилась:

— Витя считает, что ты пьешь для того, чтобы выпасть из реальной жизни… Когда ты пьян, что с тебя возьмешь? Но, Юра, так же нельзя! Мне несколько дней назад известная сплетница Наталья Ивановна, просто заходясь от злорадства, рассказывала, как ты — пьяный — спал на заднем сиденье писательского автобуса, ехавшего из Переделкина на станцию. И все теперь только это и обсуждают. Ольгу бы пожалел!

— А ты меня не жалела никогда, — тихо сказал Олеша.

Он нарочито брезгливо взял за кончик крупную купюру, которую протягивала Сима, и, не прощаясь, захлопнул за собой дверь.

Тогда он так же, как теперь, пришел сюда, в «Националь», и долго пил, стараясь унять сердечную муку. Валентин Катаев красиво сказал о нем: « Никогда не зарастающая сердечная рана дает Олеше стимул к творчеству». И ведь как точно сказал! Не зря же стал таким знаменитым. Именно — никогда не зарастающая…

Одесская Манон Леско

А как, однако, Сима изменилась. Из прелестной и очень легкомысленной шатенки, которую друзья называли Манон Леско за отчаянные проступки юности, она превратилась в томную даму, свято блюдущую светские условности.

— Они очень похожи — Сима и Ольга, — рассуждал Олеша, потягивая коньяк, — только Ольга добрее… Наверное, поэтому я на ней и женился…

Много лет назад, весной в Одессе в воздухе также пахло акацией. А у незнакомки, сидевшей напротив за столиком кафе, были веселые глаза, смуглые обнаженные руки… Завитками распущенных волос играл легкий черноморский ветерок, уносивший куда-то в рай ее звонкий смех. И ему, двадцатилетнему начинающему писателю, показалось, что взгляды всех мужчин в кафе на Приморском бульваре прикованы к этому чуду. Он тут же сымпровизировал какую-то шутку, над которой безудержно захохотала вся компания, и, чувствуя себя на гребне славы, решился подойти и представиться.

— Меня зовут Сима Суок, — бойко отозвалась девушка. И он, презиравший сентиментальность, почувствовал, что «кружение сердца» действительно бывает, как об этом написано в глупых дамских романах Лидии Чарской, которыми зачитывалась сестра Ванда.

Она протянула руку, и это невероятное ощущение от прикосновения ее ладони было, как удар молнии. К ним, конечно же, сразу подошла вся компания: Валька Катаев, Эдька Дзюбин, Сема Кессельман. Новая знакомая одинаково радостно улыбалась каждому. И ему пришлось немедленно увести се.

Потом они долго гуляли по Одессе, Симочка даже позволила поцеловать себя в парадном своего дома. И волновавшие его тогда события: революции, гражданская война, голод, разруха…тут же показались незначительными. Он влюбился без памяти. Известный ловелас Олеша, по которому страдало пол-Одессы, пропал навсегда! Для него не стало человека главнее Симы Суок.

Каждый божий день, наскребая для покупки букетов последние гроши, с гулко бьющимся сердцем он несся к ее дому. С ним начали здороваться все соседи на ее улице, и однажды он услышал, как мегера тетя Софа, языка которой боялся даже бывший околоточный, признала:

— Повезло же этому австрияку Густаву: три дочери — Лида, Сима, Ольга, и все исключительно удачные!

Подшучивая над поклонником, Сима картинно ревновала его к младшей сестренке Ольге, приметив ее молчаливую щенячью преданность и вечно затуманенный взгляд, которым она смотрела из своего «далека», оторванного от реальности. Он же ревновал ее по-настоящему — ко всему: к проходящим мимо незнакомцам, листку, запутавшемуся у нее в волосах, к своим обормотам-друзьям… Он готов был исполнить любое ее желание. Впрочем, это же наперегонки старались делать и другие.

Однажды большой компанией они ехали в битком набитом трамвае, и Симочка жалобно простонала:

— Вот бы все куда-нибудь провалились!

Услышав такое, Валька Катаев, будущий автор повести «Белеет парус одинокий», тут же вскочил на лавку, сдернул с головы картуз и радостно закричал:

— Господа! Поздравляю — наши в городе!

«Господа» моментально попрыгали с подножек, опасаясь провокаций, а веселая компания еще полчаса радостно смеялась, усевшись на лучшие места. И Сима смотрела на остроумца сияющими глазами.

Вечером того же дня в каком-то чужом парадном Юрий долго целовался с Симой. Он никогда не смог бы рассказать насмешливым друзьям, что именно она, Сима, взяла у подруги ключ от пустовавшей квартиры тетушки для их первой ночи через полгода после знакомства. Ей было всего шестнадцать, и ни о каком замужестве не хотелось даже думать.

— Ну что ты, Юра, какая из меня жена!- смеялась она и встревоженно спрашивала: — Неужели тебе плохо так?

В ответ он целовал ее удивительные глаза и никогда не рассказывал о том, что да, действительно плохо. Что он давно мечтает завести семью.

«В России нельзя стать великим писателем! Эта страна проклята!»

В том тяжелейшем 1919 году от испанки умерла сестра Ванда, а мать словно помешалась.

— Из этой проклятой страны надо бежать, — твердила она день и ночь.

Как всегда покорный воле деятельной и энергичной супруги, отец Карл Антонович не возражал. Они начали готовить документы для отъезда на родину, в Польшу.

В угаре любовного дурмана Юрий не воспринимал всерьез эти суетливые хождения по инстанциям и сбор бумаг для выезда, но поздней осенью мать сказала:

— Мы можем через неделю ехать.

— Куда? — машинально переспросил сын, на секунду выведенный из блаженных воспоминаний о прошлой ночи.

— Как куда?! — закричала старая пани. И с ужасом услышала, что единственный сын не собирается бежать из страны Советов — он остается, ибо в будущем намерен стать великим писателем.

— Карл, ради бога хоть ты ему объясни, что здесь нельзя стать великим писателем и кем-либо еще: эта страна проклята, — рыдала обычно сдержанная мать.

Но Олеше было всего двадцать два года, и он еще не знал, что такое одиночество. Переубедить его было невозможно!

Стоя у вагона, навсегда увозившего родителей, юноша едва сдерживал слезы. Отец обнял его дрожащими руками и попросил беречь себя, писать как можно чаще и поскорее приехать к ним. Мать не проронила ни слезинки. Гордо выпрямившись во весь свой небольшой рост, она напоминала каменное изваяние. Для непокорного сына у нее не было слов. Вместо «Прощай» она прошептала потрескавшимися губами:

— Ходи на могилу Ванды, чтобы она не затерялась…

Паровоз дал прощальный гудок, поезд медленно двинулся вдоль платформы. Вскоре силуэты родителей в окне исчезли, и Юрий остался один. Сдерживаемые слезы полились из глаз. Прячась от сочувственных взглядов прохожих, он перебежал вокзальную площадь, забился в какой-то дворик и там долго рыдал, дав себе обещание явиться к родителям непременно со своей книгой, успешным и богатым. А завтра же (обязательно!) сходить на кладбище.

Но на следующий день нужно было бежать в редакцию, где опять митинговал Катаев, призывая всю компанию перебраться в Харьков: только в столице, по его мнению, можно было сделать себе имя в журналистике и отлично зарабатывать.

Собственно, в Одессе их ничто не держало, и, подхватив Симу, Олеша уехал вслед за другом. Сходить на кладбище времени так и не нашлось. Могила сестры затерялась. И муки совести терзали его душу много лет…

Харьковская история 30-тилетней давности

В Харькове на первых порах пришлось туго: ни денег, ни работы, ни нужных знакомств… Вот тут-то и произошла смешная история с Маком. Через тридцать с лишним лет она казалась Олеше смешной, а тогда… Боже, какие были муки! Ведь ни в ту пору, ни сейчас он не мог ответить на простой вопрос: было ли его чувство к Симе взаимным? Любила ли она его по-настоящему хоть немножко?

Юрий Карлович постоянно спрашивал у ветреницы: «Ты ведь мой Дружочек, мой?!», а она только целовала его в ответ. Насмешник Катаев уверял, что женщины вообще не способны любить, а уж Симочка — и подавно. И однажды она подтвердила Валькину правоту.

На одном из литературных вечеров к их компании подошел какой-то немолодой мужчина. По их тогдашним меркам, любой человек старше тридцати воспринимался, как рухлядь. Мужчина представился бухгалтером и большим поклонником творчества молодых поэтов. Эдька Дзюбин, печатавшийся под псевдонимом Багрицкий, покраснел от удовольствия, а Валька сразу предложил где-нибудь посидеть и отметить знакомство не без тайной мысли выпить на дармовщинку.

Мак, так просил себя называть новый знакомый, пригласил ребят в гости, а они, конечно, взяли с собой сестер — Лиду и Симу. О том, что Багрицкий женат на старшей сестре, а Олеша живет со средней, из чистого хулиганства решили не говорить. Мало того, для полного розыгрыша представили Эдьку глухонемым. И он мог спокойно есть все подряд молча, не вступая в беседу.

Бедняга Мак весь вечер, как завороженный, не сводил глаз с Симы. Они отлично тогда подкормились, но никто не мог и предположить, что «любитель поэзии» начнет всерьез ухаживать за Симочкой. Мак же влюбился до потери памяти и сделал официальное предложение.

И вот как-то, в один из вечеров, Сима пришла домой и спокойным голоском проворковала, что они с Маком только что расписались, и она теперь — настоящая жена… У Олеши потемнело в глазах. А Симочка как ни в чем не бывало чмокнула его в щеку и убежала к поджидавшему ее на улице законному супругу.

На собранном в авральном порядке совещании друзей было решено любой ценой вернуть беглянку. Олеша грозился убить и Мака, и Симу. Но постановили иначе. Валентин Катаев отправился к ним и до смерти напугал бухгалтера своим видом: устрашающий офицерский френч времен Керенского, гремевшие деревянные сандалии на босу ногу и дымившаяся трубка. Поправив на бритой голове лихо сидевшую турецкую феску с черной кистью, без всяких пояснений и извинений парламентер велел Симочке немедленно идти за ним.

Шутка настолько удалась, что, пробормотав какие-то извинения, Симочка ушла с Валькой, прихватив с собой два огромных мешка. Один был набит продуктами, другой — одеждой, которую успел приобрести для нее законный муж.

И снова Юра гладил ее мягкие волосы и спрашивал, любит ли она его хоть немного…

«Неужели ты меня до сих пор не простил?»

Прошли годы…И вот наступил день очередного званого обеда. Олеша обещал Оле быть не поздно, но весь день просидел в кафе «Националь». Открывшая дверь жена предпочла сделать вид, что не замечает ни запаха алкоголя, ни неуверенной походки супруга.

— Юрочка, я сегодня забрала из ателье твой новый костюм, — проговорила она. — Сделай одолжение, надень его.

Юрий Карлович молча кивнул и отправился к себе в кабинет. Переодевшись, вышел в коридор, в ту же минуту раздался звонок: пришла старшая сестра, а еще через минуту явились и Шкловские…

Зоркий взгляд Олеши отметил, как нелепо смотрятся на вешалке новенькая, благоухающая духами норковая шубка Симы и добротное пальто Шкловского среди их с Олей поношенных вещей.

За столом сестры наперебой хвалили со вкусом сервированный стол, отчего Ольга радостно зарделась и заговорила о новом рецепте французского соуса, который приготовила собственноручно.

— Давайте вначале попробуем твой хваленый соус, а уж потом ты расскажешь, из чего он сделан, — прервал ее муж. — А то на прошлой неделе мы угощали Мишку Горюнова «кусочком мяса» из Генделя.

И в ответ на недоуменные взгляды гостей пояснил:

— Оля вместо мяса купила свою любимую пластинку! Как бы чего не вышло и с этим хваленым соусом.

— И соус, и курица настоящие! — засуетилась Ольга Густавовна. — Рассаживайтесь, пожалуйста, поудобнее!

Она заняла место рядом с мужем, краем глаза отметив, что он недовольно нахмурился. Она поняла, что причина его раздражения — в Симочке, вернее, в том заботливом внимании, с которым сестра суетится вокруг своего супруга, накладывая ему на тарелку лучшие куски.

Как всегда прямая и резкая, Лидия предложила первый тост: выпить, не чокаясь, за тех, кого с ними уже нет. Сын Лидии и Эдуарда Багрицких, Всеволод, погиб на фронте двадцатилетним. К горлу Ольги Густавовны совсем некстати подкатил комок: ее сын от первого брака покончил с собой, выбросившись из окна. Боль отразилась на лице младшей сестры, и Лидия, поняв свою оплошность, перевела разговор на другую тему — о сборнике стихов своего сына, который готовится к печати.

Но разговор явно не клеился. За семейным столом повисла пауза. Не зная, о чем говорить дальше, Лидия невпопад брякнула:

— Редактор книги не возражает против эпиграфа из Нарбута…

И тут же в волнении прикусила губу. Но было уже поздно. Ольга Густавовна с тревогой посмотрела на мужа: Юра судорожно сжал вилку и побелел. У Шкловского предательски задрожали руки. Владимир Иванович Нарбут был поистине демонической личностью и при жизни, и после безвременной гибели в страшном 1938-м…

Чтобы прервать молчание, Шкловский тихо произнес:

— А помните, как Нарбут читал стихи? Совершенно гипнотизировал публику своим тягучим голосом и таким же ритмом строк.

-… многие из которых, — язвительно подхватила Лидия, — были навеяны нашей Симочкой!

Сима вспыхнула и пулей вылетела из-за стола. «Вот и пообедали…» — пронеслось в голове у Олеши. Он укоризненно посмотрел на старшую свояченицу и, как гостеприимный хозяин, поспешил за гостьей. А та уже рыдала на кухне. Так же, как раньше, — он помнил: тихо и горько. Не говоря ни слова, Юрий Карлович прижал Симочкину голову к себе.

— Ну, зачем, зачем она так? — горестно всхлипывала женщина, которою он любил всю жизнь. Сима посмотрела ему в глаза.

— Господи, неужели ты меня до сих пор не простил? — простонала она.

Юрий Карлович опустил голову, чтобы Сима не заметила выражения его глаз: он простил, конечно, простил своего Дружочка. Но ничего не забыл. Не смог…

«Я не могу допустить, чтобы из-за меня произошло самоубийство!»

Тогда, в Харькове, они познакомились с уже знаменитым и признанным тридцатичетырехлетним поэтом Владимиром Нарбутом. Его личность и весь облик производили на окружающих сильное впечатление. В восемнадцатилетнем возрасте после болезни ему ампутировали пятку, навсегда сделав хромым. А в результате покушения бывших соратников по партии эсеров он лишился кисти левой руки.

Все это наложило определенный отпечаток на его манеру держаться. А дружба с Анной Ахматовой и Николаем Гумилевым в петербургский период жизни довершила восхитительно-жуткий образ, который так пленял окружавших поэта дам.Он показывал восхищенным Юрию и Симе единственный уцелевший экземпляр сборника своих стихов «Аллилуйя», запрещенный самим Синодом, и смеялся каким-то особенным, зловещим смехом, рассказывая, как ярко горел тираж…

Поглощенный работой, Олеша не заметил, как его Дружочек влюбилась в Нарбута. Ничего не объясняя, Сима сбежала с ним в Москву. Бросив друзей и работу, Олеша помчался следом. Покинутый влюбленный часами простаивал под окнами флигеля, где жила Дружочек со своим новым возлюбленным. И однажды случилось невероятное: Сима вышла к нему и позволила увести себя.

В тот же вечер Нарбут пришел во двор дома, где жил Олеша. Как обычно, в роли парламентера выступил верный друг Валька Катаев, смело вышедший к брошенному любовнику. Без лишних слов официальным тоном, не предполагающим ответа и оправданий, Нарбут попросил передать Серафиме Густавовне, что если она немедленно не выйдет, он застрелится тут же, прямо у них на глазах…

— Прости, любимый, прости, — шептала Юрию Симочка, крепко обхватив его за шею. — У Володи такой непреклонный характер… Я не могу допустить, чтобы из-за меня произошла трагедия.

И ушла. На этот раз — навсегда…

Чудо — кукла

А Юрий сутками лежал на продавленном диване и перебирал способы самоубийства. Он надеялся, что, узнав о его муках, Дружочек вернется. Верный Валька пытался расшевелить друга. Однажды это ему удалось.

Еще бы! Ведь он пришел, бережно прижимая к груди годовалого младенца. Юрий, до того не реагировавший ни на какие проявления жизни, даже привстал с постели. Ребенок? Откуда? Чей? Неужели грехи юности?

— Смотри-ка, Юрка, какая прелесть! — окликнул его Катаев. Приготовившись к самому невероятному, Олеша недовольно пробурчал:

— Только детей нам не хватало…

— Не хочешь? — засмеялся Катаев и с криком: — Ну и не надо!.. — выбросил младенца за окно.

Шок был такой, что Олеша моментально вышел из оцепенения последних месяцев и подскочил к окну. А там уже собралась гудящая толпа зевак. Женщины истерически кричали, мужчины требовали вызвать милицию, кто-то истошно завопил: «Врача!» А Валька хохотал как безумный.

Насладившись реакцией вскочившего с постели друга, Катаев высунулся в окно и с неистребимым одесским акцентом обратился к толпе:

— Спокойствие, граждане! Это кукла! А тебе, — обратился он к другу, — хватит валяться. Теперь лучшие девушки округи — наши!

Он сбегал во двор, подобрал куклу и принес ее домой. Олеша с удивлением рассматривал это произведение искусства: кукла была, как живая!

Катаев не ошибся: девушки бегали к их окнам табунами и умоляли показать чудо-куклу. Появление в «семье» двух холостяков этого маленького чуда перевернуло жизнь Юрия Карловича. Он начал писать сказку «Три толстяка». О девочке-циркачке с добрым любящим сердцем и ее двойнике — красивой, но бездушной кукле наследника Тутти.

Он писал день и ночь. А когда в доме закончились все запасы бумаги, начал отматывать от огромного типографского рулона, стоявшего в редакционной комнате газеты «Гудок», листы и писать на них, заполняя своим крупным квадратным почерком. Пока писал — боль утихла.

А потом в его жизнь вошла Ольга Суок. Младшая из сестер, та самая, которая всегда смотрела на него по-щенячьи восторженным взглядом. Когда Лидия, обеспокоенная тем, что Ольга много лет живет с известным писателем в гражданском браке, спросила об этом. Сестра ответила:.

— Знаешь, однажды я попросила Юру официально оформить наши отношения, он только усмехнулся и спросил: «Неужели ты намерена жить после меня?..»

«Вы — две половинки моей души…»

…Как давно и недавно это было! Все еще всхлипывая, Сима отстранилась от Олеши. На кухне, неожиданно зажегся свет, вошла жена. Юрий Карлович почувствовал, как напряглась Сима, и тихо проговорил, обращаясь к Ольге:

— Не обижай Симу, вы — две половинки моей души…

— Кажется, обед не удался… — грустно сказала Ольга, подхватывая поднос с блинами и чайник. В столовой стояла гробовая тишина.

— Вот и блины! — нарочито веселым голосом провозгласила Ольга Густавовна. — А к ним вишневое варенье, сметана!

Приунывшие гости оживились.

— Юра, — обратилась Ольга к мужу, потянувшемуся ложкой к сметане. — Я тебя очень прошу, ешь осторожнее, не закапай новый пиджак!

Юрий Карлович нехорошо усмехнулся и… начал старательно накладывать сметану в кармашек нового пиджака, приговаривая, что женщина вообще не должна есть в присутствии мужчины…

За столом снова повисла неловкая пауза.

— Ну, все! Довольно с нас этого семейного обеда, — поднялась из-за стола вконец расстроенная Симочка и решительно двинулась в прихожую. Вслед за ней покорно пошел муж. Поспешила откланяться и Лида…

Вечером Ольга долго не могла заставить себя заглянуть в кабинет мужа. Было уже за полночь, когда она все же решилась и тихо отворила дверь. Юрий сидел в своем любимом продавленном кресле, которое давно следовало бы перетянуть. Его орлиный профиль отражался в стекле книжного шкафа, такой же гордый, как и в их далекой юности. Ольга Густавовна робко присела на широкий подлокотник. Муж молча подвинул к ней открытую страницу своего дневника.

«И от сестры, и до сестры замкнулась жизнь волшебным кругом», — со слезами в голосе прочла она. Потом бережно взяла в руки только что вышедшее подарочное издание «Трех толстяков» и произнесла заученную наизусть последнюю фразу сказки: «Прости меня, Суок, — что значит «вся жизнь».

Подготовила Россинская Светлана Владимировна, гл. библиотекарь библиотеки «Фолиант» МБУК «Библиотеки Тольятти»

Источник